Формула счастья
Юрию Лепскому, первому заместителю главного редактора «Российской газеты», 20 апреля исполнилось 75 лет. Годы дружбы с ним вспоминает главный редактор «Вечерней Москвы» Александр Куприянов.
Мы заехали в Нижний Тагил подремонтировать квартиру мамы Лепского. Сомнение читалось в глазах Веры Степановны. Дескать, а у журналистов, этих шакалов ротационных машин, руки растут откуда? Ее сын — не белоручка. Друзья знают — он отлично жарит грибы. А какие пельмени стряпал из тайменя, пойманного Егором Литвиненко на безутешном Уле!
Вот как я сказал бы о нем… Безутешный Ул. Речка скучает без нас троих. В общем, Лепский не по части колеровки белил. И циклевки паркета.
...Он брал интервью у самого Антониони. Его мэр Венеции часами наградил. А какие он придумывает заголовки! Однажды опубликовал очерк «Пролетарий над гнездом кукушки». А мог завернуть и про дрозда. Который в шевелюре кипариса. Прекрасные стихи Бродского. Мама же интуитивно надеялась на меня. Потому что считала меня выходцем из народа. Что соответствовало легенде. Любой маломальский писатель, журналист он или шакал, должен начинать с легенды про себя. Ахматова заметила после судилища над Бродским: «Какую биографию делают нашему Рыжему!» Мы, интернатовцы, красили свой барак в порту Маго, на Амуре. Я матросил на дебаркадере «Страна Советов». Даже приходилось рубить дом. Плотники не говорят «строить». Избу я рубил «в охряпку», а можно еще — «в ласточкин хвост». И моряки не плавают, а ходят. Плавает… Стоп! Колеровать рано. Пусть муть осядет.
Я попросил Веру Степановну выделить для «колеровки» посильную сумму. На сурик. После задорного сплава по реке Чусовой мы поиздержались. А сурик — такая краска. Есть корабельный сурик, есть по дереву. Я даже помнил формулу сурика. Но потом я ее забыл… Мы, плотники и матросы, в термин «сурик» вкладываем свой смысл. Суриком мы называем забористый портвейн «Агдам». В те годы «Агдам» пользовался не меньшей популярностью, чем нынче португальский «Porto». Наша с Лепским коллега, Саня Николашина, написала сатирическую поэму «Юрик, Шурик и сурик». Мы резвились, сплавлялись, разыгрывали поэтесс. Никто не знал, что Саня станет одним из лучших прозаиков Дальнего Востока, а Лепский напишет книги о Бродском. Мировые светила будут считаться с его открытиями. Все еще случится. А пока мы, в пилотках из газет, белим потолок. Газеты, кстати говоря, в эсэсэсэре использовались широко. В них писали про союз интеллигенции, пролетариата и крестьянства. Маляры клеили газеты под обои. Да и селедку заворачивали в газеты. Не забывая о самокрутках. Сейчас и слово-то такое забыли. Не говоря о Союзе рабочих и крестьян. Хорошо помню, как Сунгоркин, тоже земляк, на таежной заимке нашел балку, обклеенную «Комсомолкой». Восторг! Володя тогда был главным редактором «КП».
Скачут солнечные зайчики. Брат Лепского, Сережка, кричит: «Дайте и мне повозюкать немножко!» Эффект Тома Сойера, красящего забор, описан классиком. Марк Твен афроамериканцев называл неграми. И никто не упрекал его в высокомерии. А некоторые уже тогда нас упрекали. Дескать, не избы мы рубим «в охряпку». Занимаемся важным делом. Например, строим мост. По существу — дорогу в будущее. А лишь имитируем борьбу за счастье трудового народа. Потемкин, мол, тоже строил деревни. Клеветники. Сами гвоздя вбить не могут!
Не припомню, гоняли ли мы Серегу за суриком? Или он был малыш? Встревоженный неизведанным, он назвал меня учителем. Сейчас он уже директор и бизнесмен. Тревожиться не о чем. Я обещал Вере Степановне не учить ее сынишку плохому. Шурфовик Елизарыч, сиделец по знаменитой 58-й, врач-вредитель, говорил: «Санька! Слушаться нужно маму и Бога». Сурик обещали по завершении побелки. Лепский мурлыкал: «Не штукатуры мы, не плотники…» Такой вот человек. Не может без песни.
Про мост не случайно вспомнил. 22 апреля 1975 года. Ровно полвека назад. Мы, два корреспондента на БАМе — один молодежки, другой — газеты «Тихоокеанская звезда», сидим у Буреи. Над нами плещет флагами мост. Его досрочно сдали солдаты ж/д войск. Победу посвятили 105-й годовщине Ленина. А два дня назад Лепский встретил свое 25-летие. Какие люди, какие даты! Мы еще присматриваемся друг к другу. Сидим на льдине, выброшенной паводком на берег. Солнце, холодно, где-то звенят литавры. И, конечно, мы говорим про сплавы, про светлячков-филологинь и про барда Анчарова. «Между пальцами года просочились — вот беда. Кап-кап». Помните? Светлячки всегда светятся и вытирают ненароком набежавшую слезу. Ненароком набегающая слеза для начинающего писателя обязательна. Мы — последние внуки оттепели. Оказывается, Лепский тоже любит сплавы, знает Анчарова и прозу Стругацких. А в кофре Вовки Садового, фотокорреспондента, притаилась заветная «Агдамовка». Мы немедленно разводим костер. Греемся. Сколько их было, костров… У Дуссе-Алиня, на Шантарах, на Уле. И на даче Нахтмана, художника нашей газеты. Из партийной «ТОЗ» меня направили в «Молодой дальневосточник» заместителем редактора. Устав от споров и сурика, мы ходили в ночное. Жгли костры в парке «Динамо». Он раскинулся в овраге. Среди кустов сирени торчал вставной челюстью новодел — Театр музкомедии. Оперетту любил первый секретарь крайкома партии Алексей Черный. Лепский жил неподалеку, на улице Мухина. Мы читали друг другу стихи. Лепский играл на гитаре. Он знал всего Кукина. Блистала, конечно, Саня. Сидел и перекатывал картошку в золе Торбин, наш Главный, знаток Лао Шэ. Николашина острила: «Под подушкой Лао Шэ… А клише?» Имелась в виду ошибка с перепутанными в газете фотками. Торбина все звали, как Бродского, Рыжим. Наш Рыжий бросил университет, сбежал на край земли, работал лесорубом, а потом стал нештатником районки «Амурская Заря». Она не могла называться иначе. В то время в газетах работали люди, которые любили сбегать в матросы и геологи. Один, Буйлов, ушел в тигроловы. Называлось «репортер меняет профессию». Теперь сбегают в пиар, в бизнес и в охранники. Зачем мы сбегали? Чтобы «не пропасть поодиночке». Мы верили в клятву: «А я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги…» Наша формула счастья. Бездарные завистники переделали ее в пошлость: «А я еду за деньгами. За туманом едут только дураки». Графоманы, пятая колонна. И все мы, романтики и циники, вожделели перемен. И они не заставили себя ждать. Поэтесса Николашина, словно птица Гамаюн, птица надежды — не называть же Саню щеглом, случайно залетевшим в наши прокуренные клетки, — металась недолго. Между моими матросскими чечетками, изредка исполняемыми на столах в редакции, и изящными эссе Лепского об итальянском неореализме. У нас у обоих тогда была еще шевелюра. Вскоре Саня уехала на Соловецкие острова. Влюбилась там, родила сына и написала свой первый роман «Вершина круга». Никакой вершины у круга нет. Это оксюморон. Но Николашина нашла. Соединение несоединимого. Почти квантовая физика. Лепского забрили в армию. Замполит в автороте. Расхристанная шоферня, ее сдерживал прапорщик Мачача. Пальцы у него на руках с трудом сжимались в кулаки. Даже в тех обстоятельствах Лепский оставался эстетом. Меня же бюро райкома рекомендовало вернуть назад, в партийную газету. Правда, на должность, ниже оплачиваемую. Увы. Но не менее уважаемую. Учетчика отдела писем. Я начал карьеру заново. Как бы исправлял ошибки молодости и вел рубрику «Газета выступила — что сделано?». Лепский станет собкором «Комсомолки» в Сибири, а потом в Индии. Николашина возглавит журнал «Дальний Восток», а Торбин будет руководить «Тихоокеанской звездой». И тоже ведь вопрос: где Хабаровск, а где Тихий океан? Острова, как и костры, становились нашими позывными. Пароль — «Острова на горизонте», отзыв — «Костры в океане»… А Куваев, Визбор и Кукин — загребные. Тоже ведь романтическая муть. Разве можно зажечь костер в океане? Грубые реалии жизни, ошибки и падения не разрушали наших стремлений. За туманом. Только за туманом. Восхищала дружба Лепского с однокурсниками. Движение называлось «Курс». Кортин, Погарский, Альтов, Скорынин... Хотелось попасть на их плот. Хотелось найти его, верный Курс. Я вынужден был учить их песни. Вспоминал случаи из жизни пятой комнаты на улице Чапаева. И в общаге на Большакова, 79. Цитировал стенгазету «Утро жизни»… В УрГУ я никогда не учился. И в пятой, на Чапаева, не жил. Однажды Лепский назвал меня гопником. То ли в шутку, то ли в гневе. Но — любя. Понятно, интернатовец... И что? Я не обиделся. Гопник — от ГОП, государственное общежитие пролетариата. Интернатовцы по жизни крепкие ребята. Я знаю трех великих интернатовцев: Пушкина, Маркеса и Жору Пряхина. Пушкин стал гением. Маркес — Нобелевскую получил. А Жора напечатал в «Новом мире» роман «Интернат». Потом работал в ЦК КПСС. В ЦК тогда работали живые боги. Маркес учился в колледже для иезуитов, Пушкин — в лицее. Конечно, интернатовцы. Как же еще?
Один костер надо вспомнить особо. Лепский придумал пресс-рейс «Восточное кольцо». В бамовские поселки придут машины с шашечками — такси! Креативный, как сказали бы сегодня, ход. Нас ждали везде. Сотни километров, наледи, вой пурги и стон кедров. Опять же, лани с трепетными ноздрями... «Ах ты, сука-романтика, ах ты, Братская ГЭС! Я приехала с бантиком, а уехала — без…» Стихи приписывали Евтушенко. С таксистами-гонщиками мы сошлись в общественной бане, на Запарина. И никак иначе улочка не могла называться...
Лепского назначили комсоргом пробега. Я отвечал за шансовый инструмент — цепи, лопаты, спирт. Мы вмерзли в наледь, не дойдя до курорта Кульдура. Встали намертво. В караване шел даже «Москвич» первой модели. Мы его звали Горбатый. Горбатого вел мастер спорта по фамилии Строкалист, Витя. Он учил нас входить в крошево из воды и льда. Нужно резко намочить валенки и дать образоваться ледяной корке. У Лепского, как у комиссара, были унты и лейтенантский полушубок. Мороз выжимал воду из скал. «За окном моим беда. Тихо капает вода. Кап-кап….» Лепский придумал просить трактор в корейском леспромхозе. Тогда по трассе стояли трудовые лагеря КНДР. Ворота с мифическим конем Чхоллимом и лозунг с идеей чучхе: опора на собственные силы! Корейцы эшелонами отгружали лес. Когда мы добрели до ворот, опутанных колючкой, сил почти не осталось. В бараке топилась печка. Я толкнул Лепского в бок: «Кто у нас комсорг?» Лепский подбоченился и начал речь. Переводчик переводил. Я наконец понял, за что его так любила Николашина. Он говорил о дружбе Кима и Леонида Ильича, о том, что только коммунисты могут оседлать коня Чхоллима. Бойцы угрюмо молчали. Пламя из печки бликовало на значках с портретом Кима. Я высоко, как знамя, взметнул пакет с таблетками: «Обезболивающие!» Оживление прокатилось по нарам. Так ветер, бывало, тронет вершины кедров и спрячется в скалах. Лепский снял часы. Командирские, со светящимся циферблатом. Мне пришлось сдернуть с руки свои — с ободком под золото. Нашлись два добровольца, Ким и Пак. Конечно, их звали именно так. Даже Павка на узкоколейке, любимый киногерой корейцев, так не выглядел. Куцые телогрейки, открытая грудь, на ногах чуни из автопокрышек. Экспедиция сгрудилась у костра. Чокеровщиков встретили восторженным ревом. На Кульдуре нас ждали белейшие простыни и жгучий борщ. Медсестры смазывали нам мазью примороженные носы и пальцы на ногах. Одну звали Анжелика. Другой Егор, Коц, дружище, строчил репортажи в номер. Художник Виталя делал зарисовки.
Иногда мне хочется Лепского назвать бригадиром. В справках написано, что он — сын металлурга. Перья у поэтов — это тоже сталь. Да и заголовок «Пролетарий над гнездом...» со счетов уже не сбросить. Парит наш Лепский, бригадир газетных сталеваров, над сайтами-гнездами. Их развелось, как поганок после дождя. Лепский молодежь инструктирует: с героем надо встречаться вживую, а не по телефону. Самому расшифровывать беседы с персонами. А роль пейзажа в репортаже никто не отменял. С удовольствием Лепский пишет сам. Последний раз про Пескова: не пользовался диктофоном, снимал на пленку, не имел кнопочного телефона, не включал телевизор. Лепский с Песковым дружили. Здесь надо процитировать Лепского: «Он — величайший профессионал, компетентнейший журналист, тонкий писатель и мыслитель. А я всего-навсего лишь обладатель цифрового барахла». Осознанная архаика лауреата Ленинской премии Пескова. Мы сейчас все обладаем этим барахлом. Отсутствие таланта и потерю древнегреческого понятия «норма» не компенсируешь ИИ. Кукушата-блогеры подброшены воинствующей кукушкой невежества в гнезда сайтов. Ку-ку… Сколько там осталось до победы роботов? Айфонизация всей страны, от пролива Лаперуза до мыса Кушка, как насильственное внедрение борщевика при Хрущеве. Заколосилось поле телефонных мерзавцев. Электронная щебенка — говорит наш друг Гек Бочаров. Убери фамилию под заметкой — и никогда не узнаешь, кто ее написал. Бочаров назван лучшим репортером века. Дай Бог ему здоровья. Геку скоро 90 лет. Я знал отца Лепского, Михаила Федоровича. Он подарил мне отличную фетровую шляпу. Снял с головы и подарил. Я провожал его на такси. Он улетал на Урал.
К тому времени я уже слышал песню барда Егорова: «Лупит снег по городам, по лесам, / Ветер бесится с ухмылкою бесьей… / Что ж мы делаем с тобой, Александр? / Провожаем мы отцов в поднебесье». Лепский мне спел ее. Конечно, нравилось прямое обращение. Словно написано для тебя. После одной из экспедиций мы заехали ко мне в деревню. Мама еще была жива. Клавдия Кирилловна расстаралась — и баню истопила, и наварила нам настоящей нижнеамурской еды, рыбы кеты с картошкой. Лепский сфотографировал меня на постаменте у сельсовета. Для прикола.
Там стоял бюст, потом его сбросили. Становилось нормой сбрасывать бюсты. У меня сотни фотографий из поездок. И только две-три удачные. Их сделал Лепский. Он и маму сфотографировал. С нашей собачонкой Чапой. Чапа спала в печке. Дождется, когда угли остынут, и зарывается в золу. Зачем-то же мы возвращаемся в дома детства. Фотография висит у меня в кабинете. Мама попросила Лепского строго приглядывать за мной. И мать Лепского, Вера Степановна, обращалась ко мне с той же просьбой. Родители правда знают что-то лучше. На днях, презентуя свою последнюю книгу «Сохранить как, или Остановка времени» на международной ярмарке, на вопрос, кому бы он позвонил сегодня и что сказал бы, Лепский признался, что позвонил бы отцу: «Я бы рассказал ему, что у меня сейчас происходит, и спросил бы, что он по этому поводу думает». Жаль, что наши с Лепским отцы ушли рано. Мы ведь только начинали дружить с ними...
Ветрено. И волны, понятно, с перехлестом. По Амуру летит белый кораблик. На борту название — «Сергей Торбин». Прихожу ночью в парк «Динамо». Если смотреть на парк с высоты Театра музкомедии, перед тобой открывается зеленый океан с огоньками. Влюбленные хабаровчане жгут костры.
Зажигаю и я свой, неброский. В дымке вижу уходящих Саню Николашину, Рыжего… А вот и Шмака мелькнуло лицо, и Пети Нахтмана. Их уже нет со мной. Да я и сам… Бреду по тропинке, пришаркивая. Накрапывает дождь. Тяну к огню ладони. «Что-то быстро утекло счастье моего тепло. Кап-кап…» Один Лепский, как кряжистый боровик, торчит под елкой у себя в Валентиновке. На даче. Рядом — Юраша. Его сынок-подросток. Хочется назвать его юнгой. Книгу «Два капитана» я ему уже подарил. Юрий Юрьевич — внук металлурга и по материнской линии праправнук легендарного маршала.
Когда мы с Лепским решим перекрасить старую дачу, которая всех нас еще помнит, то он тоже возьмется за кисть. Он еще зажжет свой костер. Гены пальцем не раздавишь. И формулу сурика я вспомнил. Что-то типа Pb2PbO4.
Вот что я должен вам сказать.
А стихи Бродского я тоже люблю.
